Журналіст і блогер Станіслав Асєєв пробув у полоні 31 місяць. Із них 28 місяців його утримували на території артцентру «Ізоляція» в Донецьку, в якому російські гібридні сили облаштували неофіційну в’язницю-катівню.
Радіо Свобода публікує фрагменти спогадів Станіслава Асєєва, які стануть частиною його майбутньої книги.
(Друкуємо мовою оригіналу)
Право на смерть
Меньше всего я хотел бы, чтобы эти мысли были поняты как апология суицида. Суицид – нечто обратное тому, о чём я хотел бы сказать. И всё же в ситуации, когда отнято всё, и человек предоставлен небольшому пространству в несколько метров с временной перспективой в несколько лет – именно вопрос о готовности к смерти раскрывает подлинную сущность свободы. Не смерть, но готовность уйти из жизни по собственной воле дарила покой и улыбку мне даже в подвале, когда я впервые серьёзно стал думать о подобных вещах. Мысль о том, что право на смерть не способны отнять даже здесь, где при вечернем обыске среди голых стен и вытянутых из ботинок шнурков забирают даже обрывки старого календаря на полу, – наделяла меня каким-то внутренним светом, словно я знал то, что не способны понять палачи.
Имитация расстрела
Говоря об опыте смерти, словно наступаешь на собственный хвост: это кажется оксюмороном. Смерть не может быть опытом, если подходить к вопросу с формальной, диагностической стороны. Кроме того, есть люди, которые в практическом отношении стояли в «Изоляции» значительно ближе к смерти, чем я. Одного из них, например, однажды вывели «на расстрел» и дали автоматную очередь над головой, толкнув к стене. Я всегда говорю, что в таких случаях результат не имеет значения, так как в этот момент он полностью сливается с чувством. Иными словами, если человек уверен, что сейчас его расстреляют, то после нажатия на курок он умирает психологически – со всем набором эмоций, хотя ни одна пуля может и не коснуться его.
Негативная терапия
Кроме того, зачастую сотояние пленного «Изоляции» можно было охарактеризовать как ментальную смерть с атрофией всех чувств, присущих живому человеку в обычной, нормальной среде. Это состояние того психологического дна, когда личность не способна даже подумать о собственной смерти, так как доведена до элементарных рефлексов. И всё же под «опытом смерти» здесь идёт речь о мышлении, которое раскрывает себя через свободу последнего выбора: прекратить своё бытие. Эта свобода никоим образом не связана с самим актом суицида, который в большинстве своём – выбор психологический, а не мыслительный, обусловленный депрессией и другими причинами. Так, к примеру, когда я собирался покончить с собой в подвале «конторы», это желание было объективировано в целую цепь рассуждений, последним звеном которой должна была стать свобода от чувства, что право на смерть не способны отнять даже здесь.
Однако сам акт суицида – если бы до него дошло – был бы лишь суммой всех тех страданий, которые я ощущал в тот момент, и с моей смертью принёс бы конец и этому чувству. В этом состоит парадокс: свобода – это прыжок в смерть, который всегда за шаг до неё. Она возможна, лишь когда человек остаётся в живых. Такова странная подвальная диалектика.
Готовность к смерти в критических условиях «Изоляции» избавляла меня от её реальной необходимости и приносила душевный покой
Но есть и терапевтическая сторона этих мыслей: принятие суицида как возможного исхода собственной жизни избавляет от навязчивости этой мысли. Когда заключённый через мысль о тотальной свободе возвращает себе чувство контроля над собственной жизнью – самоубийство как бы проходит через своего рода фильтр и больше не имеет той негативной нагрузки, которую вызывают мысли о нём в обычной среде. В этом состоит и ещё один парадокс: готовность к смерти в критических условиях «Изоляции» избавляла меня от её реальной необходимости и приносила душевный покой. Характер рассуждений здесь примерно был следующим: да, я не могу повлиять ни на что, но могу прекратить сразу всё в любой момент времени, тем самым не зависящая от меня ситуация как бы возвращалась под мой полный контроль. Отчасти в этом кроется и самообман, так как подобная ситуация – если только она не освещена светом будущей вечной жизни – напоминает безвыходное положение шахматиста, который решил обойти губительные для него правила, смахнув фигуры с доски.
Отношение к смерти как к процессу вам подконтрольному почти всегда давало мне позитивный эффект
Возможно, официальная психиатрия и психотерапия со мной не согласятся и сочтут такого рода практику опасной и деструктивной. Но главная задача заключённого в подвале состоит в том, чтобы снять колоссальную психическую нагрузку, которая навалилась на него из-за пыток, мыслей о близких и неопределённости своей судьбы. Мысли о смерти в этом отношении абсолютно естественны и приходили ко всем, с кем я общался в подвальных стенах. Поэтому важна программа их переработки именно в психологический опыт «умирания» – как того, что уже совершилось мыслительно, чтобы этого не произошло в реальной петле. Отношение к смерти как к процессу вам подконтрольному в этом смысле почти всегда давало мне позитивный эффект.
Высшая форма свободы
Должен сказать, что подобный ход мысли справедлив и для государства, если мы снова возвращаемся к метафизической, а не психологической стороне вопроса. Я говорю о государстве, которое сознательно готово на смерть в борьбе с более сильным соперником. Борьбе, в которой, на первый взгляд, у страны нет никаких шансов.
Страны, ведущие войны ради свободы, сами представляют её высшую форму, ставя на кон свою жизнь
Со времён демократий Античности до настоящего времени – включая и нашу страну – высшая форма свободы была связана именно с феноменом смерти: всего государства или отдельных его частей. Фактически, заключённый подвала, лишённый шансов победить ситуацию, отличается от древних греков лишь коллективностью их общего опыта, готовых умереть здесь и сейчас. Это не обычная смерть, в таких случаях – это именно самоубийство, когда личный или коллективный опыт осознаёт, что ситуация – сильнее его. Вот почему страны, ведущие войны ради свободы, сами представляют её высшую форму, ставя на кон свою жизнь.
Право на смерть – без осуждения и диагноза – одна из знаковых ценностей, к которой наша мысль только делает шаг. Это право может пылиться годами на полках морали и так и не быть востребованным. Но после «Изоляции» для меня очевидно, что в нём заключена тотальность нашего выбора и высшая форма свободы, которая даже меня одаряла душевной улыбкой в подвальные дни. И когда меня спрашивают, в чём же состояло достоинство людей в той ситуации и что положительного я вынес из этих стен, я уверенно отвечаю – эту улыбку.
